Не случись - Страница 6

Тяжелое впечатление этой сцены, горькая участь этой несчастной деревенской проститутки (да, читатель, у нас уже есть деревенская проституция!), которой нечего есть, которая по целым зимам не ест ничего горячего, которую поят водкой и бьют и которая в то же время охотно работает обыкновенную крестьянскую работу, находя очень выгодным получать тридцать копеек в сутки и похлебку, – все это было новой прибавкой к той массе впечатлений «ненужного зла» – зла, которое может не быть у нас, но которое, однако, плодится и множится вопреки всякому смыслу человеческому, которого так много дает расстроенная деревня каждый день и каждый час. Что делать с впечатлениями такого рода? Обыкновенно они не то чтобы забываются, а как-то изнывают в душе, прибавив к постоянному ощущению какой-то душевной тяготы, испытываемой в деревне при виде, повторяю, явлений «ненужного» зла, еще новую тяжесть. Но на этот раз новое тяжелое впечатление не имело обычного результата – ему суждено было осложниться новыми, не менее тяжелыми подробностями. Во-первых, в этот же день, часа через два после того, как старшина увел бабу в волость, мне опять пришлось встретиться с ним.

Я сидел у ворот дачи, когда он возвращался из волости.

– Ну что? – спросил я его как-то машинально.

– Посадил! – отвечал он, пожав плечами и поздоровавшись.

– Кого посадил?

– Да эту самую проститутку-то!.. Посадил в холодную.

– За что же?

– Да куда я ее дену? Доктор ждал, ждал – не дождался, обещался приехать после, а пока что оставил записку – «надзирать»… А как я буду надзирать за ней? Не караульщика же в самом деле нанимать мне… На какие деньги?.. Ну и распорядился запереть в темную… Накормить – накормят… А ведь так-то пустить на волю – она вон совсем уж голоса лишилась – так ее пустить нельзя.

– Почему же в холодную?

– Да куда же-с? Ведь нету… Ведь у нас ничего этого нету… Больница за пятьдесят верст… Ведь нету этого ничего… У нас холодная за все – и клиника и тюрьма, и исправляем, и отрезвляем, и внушаем – всё в одном месте. Запер в холодную – и все! Кабы какие прочие способы были или что-нибудь по-христиански, а то ведь нету. Холодная – это есть, – ну, и сажаем… Даже странники, которые, бывает, ко святым местам идут, ночевать просятся – и тех, бывало, в холодную на ночлег запираем, потому народ набаловавши, распустивши… Иной странник попросится ночевать, да и обмолебствует что-нибудь из сундука…

Старшина помолчал, отер платком лоб и проговорил:

– Конечно, воет, сидит… Я и сам понимаю, что за удовольствие за железной решеткой сидеть, да ведь, матушка моя, ничего не поделаешь… Ведь этакую болезнь в народе разводить – тоже не хвалят за это… Я уж и так отвечаю, отвечаю, уж и отвечать-то устал…

Прибавив своим рассказом к тяжелому впечатлению дня еще новую тяжелую и неприветливую черту, старшина ушел. Но этим дело не кончилось, и на другой же день последовало новое дополнение.

– Петр Петрович вас спрашивает, – сказали мне утром следующего дня.

Петр Петрович был все тот же старшина.

– Где он?

– Он на лошади, в телеге…

Я вышел на дорогу. Петр Петрович сидел, а внизу, в ногах у него, на мешке, сидела девочка лет четырех и во всю мочь заливалась горючими слезами. Вся она была в грязи, в одном ситцевом платьишке, которое заменяло и рубашку; ноги были босые, грязные, а голова простоволосая.

– Что мне вот с этой девочкой делать? Матку-то сегодня в лазарет отправили, а вот дочка осталась.

– Это той, про которую вы вчера рассказывали?

– Вот этой самой дочь… Мать-то, должно быть, не сказала доктору – думала, отпустит, – он уехал, приказав отвезть ее в лазарет, а про девочку ничего не сказано… Отдать к матери – ну-ко и девочка захворает? Так что бы чего – на ней неприметно, ничего худого… Оставить здесь – никто не берет, боятся. И в самом деле, может и девочка больна… Куда я с ней денусь?

Дня через два-три девочку эту удалось пристроить у одной вдовы; но теперь, в эту минуту, про которую я рассказываю, положение ее было самое трогательное.

– Взять?.. Но, может быть, она больна?.. Не взять, так куда же она денется?

К телеге подошло еще несколько человек, два мужика и баба. Все мы стояли и думали, но ничего не могли придумать.

– Ну куда я ее дену? – спрашивал старшина. – Да не кричи ты! Чего горло-то пялишь?.. Не пропадет твоя мамка..

– Больная ежели, не возьмут! – говорила баба, и мужики подтверждали.

«Холодная» и тут рисовалась как единственное нейтральное спасительное место, но оставить девочку в холодной было невозможно.

– Н-нет! – подумавши и покачав головой, проговорил один из зрителей и пошел прочь.

– Кабы знать, что здорова, а то нет! – сказала баба и тоже ушла.

– Если бы здорова… – сказал я.

– Ах ты, господи! – произнес старшина и после некоторого молчания и раздумья сказал кучеру: – Н-ну, делать нечего, трогай!..

– Куда ехать-то?

– Трогай, я тебе говорю!.. Поезжай прямо.

– Куда прямо? Ехать, так надо к месту.

– Да и без тебя знаю, что к месту. Не в лес поедем… Садись на передок-то!..

– Мне сесть-то недолго… А ехать-то куда? Мне тоже лошадь-то самому нужна.

– Ну не разговаривай, потрогивай!.. Знаем, куда ехать.

Говоря: «знаем, куда ехать», старшина, однако, не отдавал какого-либо определенного приказания; он поправлялся на сиденье, усаживался поудобнее, но видимо недоумевал, куда направить путь. Но вдруг его осенила мысль, он уселся и крикнул:

– Пошел назад! Поворачивай за реку!.. Не знаю, куда ехать… Авось найдем. Потрогивай-ка, а не разговаривай!

– Куда ж вы? – спросил я.